Дневник Виктора Филинкова: Ну и стоило оно того?

20 марта 2018 года.

Корпусной заводит меня в камеру:

— Завтра едешь в суд.

— В суд? Это надолго?

— Нет, на день. Мой тебе совет: собери рулет, завтра перед выводом с вещами оставь в баульной. Ну что бы не было потом…

— Хорошо, благодарю

— Тебя в ИВС кинут, ты там неделю можешь просидеть, возьми вещей — Гатчинские не верили, что «в суд» можно одним днем.

— Но ему же не «в ИВС» сказали, а «в суд»!

— А зачем ему вещи тогда сказали в баульную убирать?

— Да может его вообще завтра отпустят…

— Не отпустят, ЧМ еще не прошел!

В итоге, вещей я решил не брать, но стал волноваться — истории, когда люди ехали куда-то на день, а сидели потом где то там 1-3 недели я слышал до этого.

21 марта

Рано утром нас начали выводить с камер, это было не быстро: я стоял, притаптывал снег, у калитки корпуса около 15 минут наблюдая за корпусными, ходящими туда-сюда между подъездами и вытекающими из них людьми. На одном из людей был песочный «Seed M1» старой модели. «Хм, но рюкзаки это запрет», — подумал я. Казалось, что он бредет по тропинке на работу.Многие ожидали в подъезде — там теплее, — но мне больше нравилось в снегу, в типичном сером питерском утре.

В сборке нас выстроили в несколько рядов. Я стал рядом с Пашей Зломновым и Ромой Гроздовым — их тоже пытали сотрудники ФСБ перед задержанием (другие действующие лица, те же методы, похожий сценарий).

— Некурящие есть? — человек с песочным рюкзаком вывел меня из задумчивой дремы о необходимости взять на суд вещи.

— Я, — сказал — кто бы вы думали? — Я. И пошел к сотруднику СИЗО со списком имен. Я назвал ему свою фамилию, он вычеркнул ее в одном месте и записал в другом. Вместе с песочным рюкзаком меня определили в «карцер».

К тому моменту я решил, что вещи стоило прихватить — почти все арестанты были с вещами: от пакетов в руках, до двух баулов. Заходя в камеру я увидел корпусного и стал мямлить ему что-то про вещи.

— Успокойся, ты сегодня вернешься, не надо тебе вещей. [Имя «напарника»], объясни первоходу!

— Ну я вообще-то тоже первоход, — ответил тот закрывающейся двери.

Напарник присел на лежак, а я за столик.

— Тоже на суд? — сказал я.

— Да

— А зачем на суд с рюкзаком?

— Вещи, стакан например. Тебе сухпай дадут, а стакан там будет сломан. Он всегда в них сломан. — ответил человек с рюкзаком.

— А рюкзак — не запрет?

— Когда этапируют — запрет, но так никто не докапывался. У меня только самое необходимое, в руках не люблю таскать. А так у меня сумка.

Еще пару фраз и он прилег и закрыл глаза. Поерзав на лавке я попытался на нее лечь, но кусок доски 20 на 80 совсем не позволяла это сделать и я положил голову на стол, использовав куртку как подушку. Подремать не вышло и я просто сидел так. Может час, может больше.

Нас построили на сборке и провели перекличку. У двери камеры были коробки с ИРП и я прихватил одну. У полицейского автозака перекличка повторилась.

— Филинков?

— Я.

— Не «я», а «имя-отчество»!

Ехал я не в стакане, чему был очень рад. Кататься в стакане очень неприятно: зимой там либо очень-очень холодно, либо очень-очень жарко, стоять не разрешают — приходится делать это скрытно, — очень тесно и все время бьет о стенки; особенно мне не понравилось кататься в стакане в наручниках.

Место в камере было и я положил сухпай рядом с собой. Некоторые арестанты достали одеяло и постелили под себя, дабы не отморозить себе чего-нибудь. Эту фишку я знал, но я не очень умный парень. Парню напротив меня было плохо, хотя выглядил он просто сонливым и часто улыбался.

— Макс, ты живой?

— Ммм…

— Держись, Макс!

Макс что-то произнес тыча в мой сухпай, я кивнул и он принялся, ммм, лежать через проход сидя на коробке, подложив под лоб руки.

Остановка. Начали называть и по одному выводить. Подельники Макса вышли, но Макс не выдержал. Услыхав его первый рвотный позыв я предусмотрительно убрал ноги в сторону, после чего он опустошил желудок. Перед отъездом мы попросились в другую камеру. Народу было не много и нас по одному переселили к остальным пассажирам. Моя остановка была предпоследней. Меня назвали, я сунул сухпай подмышку; меня заковали в наручники и повели в суд.

Перед помещением в камеру мне задали стандартный перечень вопросов:

— Террорист? Что взорвал?А хотел взорвать? А как так? Ну не могли же тебя просто так поймать? — параллельно меня досматривали.

У меня был только один вопрос:

— У вас есть стакан?

— Нет, у тебя же в сухпае должен быть.

— Он будет сломан.

— Нет, у нас нет стаканов, только кипяток. Ладно, давай. Судья у тебя нормальный.

Я заглянул в коробку ИРП — стакан был сломан. «Эх, вот я Алеша», — подумал я, снял куртку, очки и улегся на лавку.

— Просыпайся, через 20 минут идем.

Через пару минут меня вывели и заковали в наручники.

— Ты что, знаменитость какая?

— Нет.

— А че там столько журналистов?

— Понятия не имею.

— Ладно. Идешь быстро, ничего не кричишь, ни с кем не разговариваешь.

Перед открыванием двери в коридор полицейские еще пару раз ухмыльнулись: «Рок-звезда, блин». В коридоре и правда было много людей, может быть даже «толпочка» народу, я был удивлен. Они хлопали и шумели, было круто.

В клетке меня расковали, но полицейский стоял рядом и не давал «конфидециально» поговорить с адвокатом. На просьбы Виталия отойти он отвечал, что не слушает, делает свою работу — ведь я «могу кинуться на Виталия — и нам он не мешает.» Знакомые и не очень люди заполнили лавки — они оказались резиновыми и почему то вместили куда больше человек, чем от них ожидали. Следователь попросил суд о закрытом режиме, т.к. якобы будут оглашены секретные материалы дела. Мне стало очень интересно послушать эти «материалы». Судья сказал, что ему надо 40 минут на принятие решения и я подумал, что на полный цикл сна мне будет этого мало. Наверное просить судью подумать подольше над этим ходатайством (с очевидным решением) было бы неприлично и я промолчал.

Меня вернули в камерку. Уже хотелось пить. Я достал из ИРП рагу из овощей — бинго, 50% объема — вода. Подумал, что можно использовать тару для кипятка, но передумал — больно мала — и повторил процедуру очки-куртка-сон.

На заседание меня выводили еще смешнее, чем в первый раз. Спросоня я запутался для протирки очков и чуть было их не уронил. У двери коридора конвоир вспомнил что забыл дубинку. Без дубинки выводить меня было нельзя — там же пресса — и кто-то побежал за ней обратно вниз по лестнице.

Никаких «секретных материалов дела» оглашено не было — это был обман, что бы набрать классы. Вообще ничего оглашено не было: следователь зачитывал те же доводы, что и раньше, а во время вопросов адвоката предпочитал отмалчиваться и ссылаться на то, что все есть в материалах дела. Свое отношение к происходящему судья скрывать не старался (несмотря на голос школьного психолога):

— Ну и стоило оно того?, — спросил судья.

— Стоило что? — я был шокирован, возможно даже открыл рот.

— Ну действия?

— Какие действия?

— Вы остаетесь на прежней позиции, я правильно понимаю?

— А какая моя позиция?

— Ну, от дачи показаний вы отказываетесь? 51-ую берете.

— Я не беру 51-ую. Единственный допрос меня был на предъявлении обвинений. Данному следователю я не доверяю, было подано ходатайство об отводе.

Во время опроса Татьяны Лихановой вопросы судьи и прокурора были в том же противном, скользском стиле и нескрываемой предвзятостью. Более ничего интересного там не произошло.

В один из выводов-уводов кто-то закричала «В подачках террористов не нуждаюсь», — и я почти наверняка покраснел. А пока сидел в камере, слышал как полицейские не знают что делать с ОНК — ведь они и что такое ОНК-то не знают; поломав голову и посмеявшись они решили, что никого ко мне лучше не пускать.

В камере я съел пару галет, покрутил ручку, решаясь что-нибудь записать, и улегся дальше спать. Вставая с лавки что бы идти на решение суда я даже не стал пытаться доставать очки. Суд меня не разочаровал — вернул меня в камеру, выписав еще три месяца отпуска.

Через какое то время приехал конвой, меня пустили в туалет и мы поехали в какое то отделение. Стены камеры были изрисованы и исписаны: чьи-то телефоны, статьи, сроки, стихи и приветы, кельтские кресты, воровские звезды и свастики, а одну стену украшал рисунок метр на полтора дракона в рокерской жилетке, с кастетом и ножом в руках — очень искусный рисунок, с заливкой и тенями.

Привезли пассажира с конечной. Он — мой одногодка и его только что осудили за убийство. Прокурор запросил 20, суд дал 15 лет строгого режима. Выглядел он хуже, чем Макс утром.

— Вы что, на кусочки его расчленили и съели? Откуда такой срок?

— Нет, я один был. На кулаках, без всего. Говорят, что это у меня судья такая…

Казалось, что его волосы седеют на глазах, а лицо стареет и морщинится. Нет, так и было.

Туалет в отделении выглядел куда лучше, чем в суде. Я было подумал напиться с крана, но передумал — на сборном в тюрьме можно было выпросить кипятка и попить чаю.

На пути в тюрьму мы сидели в незаблеваной камере автозака, Макс все так же сидел напротив, часто облокачиваясь на подельников. Он улыбался, но лучше ему явно не стало.

Я попал в камеру с подельниками Макса — А. и М. Камера на четверых, а нас около дюжины.

— Тебя сейчас либо в заморозку, либо в пресс-хату посадят. Что бы тебе не говорили, не делай там вообще ничего…

— Да, А., я все знаю.

— Послушай пожалуйста, вообще ничего, слышишь? Они будут грузить, там не напрямую все будет. Будут бить, но ты стой до конца, слышишь? — объяснял мне А, что такое Горелово.

— М., братан, если он к тебе заедет — встречай сразу.

Ни до, ни после шмона мы не смогли допроситься кипятка.

В свою камеру я попал только после отбоя.

— Ну как? Че было?

— А я же сказал что его не отпустят!

— Ставте воду кипятиться, очень хочу чаю.